Глинка, Александр Сергеевич: различия между версиями

}} {{Однофамильцы|Глинка}}▼

После этого А. С. Глинка принял участие в преобразованном журнале «[[Новый путь (журнал)|Новый путь]]», а с 1905 года состоял деятельным сотрудником издания «[[Вопросы жизни|Вопросов жизни]]», где, среди прочего, поместил обширную статью: «''Мистический пантеизм В. В. Розанова''» (№ 1—3). Часть написанного Глинкой была собрана им в книге «''Из литературных исканий''» (СПб., 1905). Заглавие этого сборника, по мнению [[Венгеров, Семён Афанасьевич|С. А. Венгерова]], очень верно определяет основную черту духовного облика Волжского. Он — искатель истины в лучшем смысле слова. Ему чужда робость людей, желающих прежде всего успокоения на лоне какого-нибудь определенного миросозерцания; мысль его всегда тревожна. «Критиком» Волжского можно назвать только с формальной точки зрения, потому что он пишет по поводу литературных явлений; чисто литературная сторона этих явлений его совершенно не интересует. В книжке о Чехове он так прямо и заявляет, что цель его — «''рассмотреть идейное содержание литературной работы Чехова под одним строго определенным углом зрения''». Разбирая творчество Горького, он тоже прямо отказывается от разбора его художественных особенностей. Властитель дум Волжского — Достоевский — занимает его исключительно со стороны постановки религиозно-нравственной проблемы<ref name="Викитека ЭСБЕ"/>.▼

В своих исканиях Глинка-Волжский пережил два основных фазиса, осложненных, однако, тем, что ни с одним из пережитых настроений он не сливался всецело. В первом фазисе молодые порывы все «''искали самого настоящего, где все станет понятно и поймешь самое важное, что делать теперь же, куда себя девать, как использовать рвущиеся на живое и ответственное дело молодые, задорные силы''». Мучил трагизм человеческого существования, более всего — «''унижение человеческое''», манила «''греза о конечной гармонии всечеловеческого успокоения, всеобщего спасения от зла''», хотелось «''жить и работать для этого, всего себя отдать, и скорее, скорее…''» Но как? Ответ давали Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Миртов и особенно Михайловский. «''Он был моим учителем и в полном смысле духовным отцом, который идейно вскормил-вспоил меня. Ему, будучи студентом — полумарксистом-полународником, — писал длинные читательские письма и теперь, преодолев его идейное властвование надо мной, я глубоко люблю Михайловского словно кровной какой-то любовью и чту вечной, святой для меня памятью''». Это решающее значение Михайловского в «духовной родословной» молодого писателя «''было превзойдено новым углубленным чтением и изучением Достоевского''»<ref name="Викитека ЭСБЕ"/>. ▼

Промежуточным звеном было увлечение [[Кант]]ом и [[неокантианство]]м, в направлении от «''Критики чистого разума''» к «''Критике практического разума''», от [[Эпистемология|гносеологии]] к [[Религия|религии]] и [[Философия религии|религиозной метафизике]]. «''В Достоевском и в том, что за ним и около него, я пережил свой собственный личный кризис рационализма и сознательно и свободно пошел к подлинной религии, не чураясь метафизики и не боясь мистики. Достоевский влек меня, конечно, не в социально-политических моментах своего творчества, а в религиозно-философских озарениях. Это самый большой сгиб в моих душевных переживаниях. Осложнение старой идеологии новыми напластованиями шло у меня медленно, с вечной боязнью оступиться, с раздумьем и оглядыванием назад, в страхе переступить дорогое старое новым нужным. Это не страх свистков и усмешечек, которыми преследуется в нашей прогрессивной литературе все уклоняющееся из-под общепризнанного шаблона, а боязнь самого себя, желание не обрывать без нужды традиционной преемственной связи, потребности быть в связи с прошлым, с умершим, своего рода культ отцов, предков. Нарастающая сложность религиозно-философских увлечений всегда была для меня требованием живой совести, как интеллектуальной, так и этической, дальнейшим обоснованием и укреплением того живого делания, к которому звали все впечатления с самого раннего детства''»<ref name="Викитека ЭСБЕ"/>. ▼